«Бороться с домашним насилием — это как море пытаться вычерпать чашкой»: волонтеры «Крепости» рассказывают о своей работе
Что привело их к волонтерству и как они относятся к Михаилу Светову
«Крепость» – новое убежище в Москве для пострадавших от домашнего насилия, где можно укрыться от агрессора и получить помощь от психологов и юристов. Его основала независимая политическая организация «Гражданское общество» совместно с феминистической фракцией. Мы поговорили с инициаторкой проекта Аддой Альд, а также с волонтерами Ervin Veikov, Мариной Ивановой, Дарьей Горчаковой (по просьбе героев мы изменили их имена) и Глебом Матвеевым о работе убежища, политике и феминизме, а также о скандалах вокруг проекта и претензиях со стороны других активистов.
Волонтеры рассказывают о себе
Расскажите немного о себе: сколько вам лет, кто вы по образованию и профессии? Чем именно вы занимаетесь в проекте «Крепость»?
Адда: Мне 29 лет, я окончила журфак МГУ, но по профессии я что-то среднее между журналистом и дизайнером, сейчас работаю как фрилансер-дизайнер. Я сделала сайт проекта и шаблоны для соцсетей, обычно ищу картинки для них или помогаю с текстами. Также я занимаюсь внутренним менеджментом и иногда работаю как очный волонтер.
Эрвин: Мне 31 год, обычно я называю себя «профессиональной неудачницей», потому что умудрилась уйти из двух университетов. Я – копирайтер (довольно неплохой, хочется думать), пишу тексты за еду. В «Крепости» я что-то типа администратора, который помогает приводить в действие все процессы. Также я отслеживаю бюджет и занимаюсь SMM. У нас не то чтобы есть четкое разделение ролей, потому что какой-нибудь волонтер уходит, у кого-то работа, ведь мы все занимаемся этим не постоянно. Поэтому часто возникают вопросы, которые должны решать все, что мы успешно и делаем.
Марина: Мне 26 лет, у меня медицинское образование, но сейчас я работаю в IT-сфере. Сначала я пришла в проект, чтобы волонтерить в колл-центре, но сильно втянулась и сейчас посвящена во все сферы. Я общаюсь непосредственно с пострадавшими: связываю с юристами и психологами, а также курирую их взаимодействие с волонтерами.
Глеб: Мне 22 года, у меня неполное высшее образование из Бауманки, сейчас работаю на семейный бизнес. В проекте я делаю физическую работу, например, доставляю продукты в большом количестве для наших подопечных, сопровождаю их, если это необходимо.
Дарья: Мне 19 лет, учусь в СПбГУ на специальности международные отношения. В «Крепости» я работаю удаленно редакторкой и отвечаю за контент, который выходит в соцсетях проекта. Я редактирую тексты нашей психологини и обычно пишу посты для донатов, пресс-релизы и т. д. Я как ретранслятор того, что происходит.
Адда Альд. Фото из ее Инстаграма
Что привело вас к волонтерству и почему именно в проект «Крепость»? Как долго вы работаете с жертвами домашнего насилия и сталкивались ли вы с подобным в своей жизни?
Эрвин: Весной я пыталась помочь одной девушке, фем-активистке и жертве домашнего насилия, попасть в шелтер. Мы не смогли ничего найти. В итоге пришлось срочно искать место в хостеле, где она могла бы переночевать, потому что дома ее жестоко избили и она не могла вернуться туда. Самое интересное, она хорошо держалась. По ней даже нельзя было сказать, что у нее есть какие-то проблемы. Но когда я с ней поговорила, я поняла, что это все фасад и непонятно, как долго можно вот так держаться, когда знаешь, что общество не собирается тебе никак помогать. Этот случай очень глубоко меня поразил.
У моих дальних родственников были эпизоды домашнего насилия, но в моей семье не принято как-то издеваться друг над другом или повышать голос. Я знаю, что мне с этим очень повезло, потому что во время изоляции (в период пандемии коронавируса — Прим. ред.) первое, что я стала слышать из-за стен — это крики. Помню, пошла в ванную и услышала, как женщина сверху кричит о помощи. Это тоже сильно подтолкнуло меня к действиям, потому что ты 24/7 находишься дома и слышишь, что у людей вокруг не все в порядке.
Позже я попала в «Гражданское общество», и когда у нас проводился конкурс социальных проектов, я хотела представить что-то свое по поводу домашнего насилия. Я консультировалась с техническими специалистами, хотели сделать приложение, но в итоге решили, что это будет слишком долго и сложно, и не стали предлагать проект. Тогда Адда просто накидала подробный план шелтера, представила его на конкурсе и победила. В тот же день мне написали и пригласили вместе с техническими специалистами наладить работу колл-центра, потому что знали, что я заинтересована в теме. Я, конечно же, сразу приняла приглашение. Невозможно решить проблему домашнего насилия, если за нее не взяться. А тут есть возможность и ресурс. Разве я могла отказаться?
Адда: Я не то чтобы сталкивалась с домашним насилием, просто читаю новости и самые ужасающие из них – это сообщения о том, что кто-то кого-то прирезал и ничего с этим не делается. Самые потрясающие и жестокие убийства обычно связаны с домашним насилием внутри пар, и мне абсолютно непонятно, как кому-то может прийти в голову сделать такое с людьми, которых они вроде как любят.
Я подписана на Алену Попову, на ее проект «Ты не одна» и других подобных активисток в сфере феминизма, которые постят эти истории. Они производят на меня большое впечатление. Когда я стала думать о том, какой социальный проект могу предложить на конкурс, я подумала о подобном, потому что это будет актуально и после пандемии.
Дарья: В «Крепости» я потому, что вступила в фемфракцию «Гражданского общества» и меня позвали отвечать за контент в новом проекте. До этого я работала волонтеркой в социальном центре: преподавала детям английский язык.
Я вижу, что происходит у нас в стране и терпеть это не хочется, поэтому стараюсь делать хоть что-то, чтобы изменить ситуацию.
О домашнем насилии очень неприятно говорить, особенно, когда это касается тебя. В детстве моя мама применяла насилие по отношению ко мне и моим сестрам. Это было эмоциональное и психологическое давление, и скрытая пассивная агрессия, и даже рукоприкладство. Тогда я не осознавала, что нахожусь в ситуации домашнего насилия, но понимала, что происходит что-то неправильное. Когда я переехала в Санкт-Петербург, мои отношения с родителями сильно наладились, к тому же, я прикладываю все усилия, чтобы мои сестры не сталкивались сейчас с тем, с чем столкнулись в детстве. Я очень много разговариваю с мамой на эту тему, она все осознает. Я понимаю корень проблемы: тогда у нас была сложная экономическая ситуация и родители старались как могли, чтобы обеспечить своих детей. Я ни в чем их не виню. Многие люди говорят, что мы не обязаны любить своих родителей только потому, что они нас родили, но я не могу от этого избавиться. Я их очень люблю и знаю, что все, что они делали, было ради меня и сестер.
Марина: В волонтерство меня привело желание помогать конкретно по проблеме домашнего насилия. На мне отразилась история моей школьной медсестры. Когда она была беременна, муж заворачивал ее в ковер и избивал. Из детства я помню, как некоторое время у нас оставались дети маминой двоюродной сестры, потому что дома им было небезопасно. Об этом нам пытались рассказывать в более мягких фразах, но чем старше мы становились, тем более открыто нам говорили о проблеме. Сама я не сталкивалась с домашним насилием, но я давно слежу за темой, подписана на всех правозащитниц и активисток. О «Крепости» я узнала от Розы Поздняковой (спикерка фемфракции «Гражданского общества», волонтерка «Крепости» — Прим. ред.). Тогда я поняла, что могу быть полезной и решила участвовать.
Глеб: Пришел я в «Крепость» из фемфракции «Гражданского общества». У нас мало физически крепких мужчин, которые готовы регулярно помогать проекту, поэтому я согласился.
В моей жизни не было домашнего насилия, но я часто видел его вокруг себя. Когда я был ребенком, сосед по квартире часто избивал свою жену. Он напивался и тащил ее за волосы в дом. Тогда я сильно офигевал. Более взрослым я видел домашнее насилие среди друзей. Там я уже не просто офигевал, а как-то разруливал ситуацию, насколько мне позволяли моральные стопперы: останавливал само по себе насилие и пытался поговорить с парой.
Как устроена «Крепость»
Жертва обращается в «Крепость» за помощью. Что происходит дальше и на каком этапе вы включаетесь в работу?
Эрвин: Вся работа волонтеров проходит через телеграм. Когда к нам поступает любое обращение, наши волонтеры тегают того, кто решает вопросы, с которыми к нам обратились. Обработать заявку и понять, что да, это наш случай, мы можем в течение 10 минут, потому что у нас всегда кто-то работает: есть волонтеры, которые сидят на линии и всегда кто-то из менеджеров на связи.
Марина: Мы работаем по скрипту — набору вопросов по нескольким веткам в зависимости от ответов. Он согласован с ЛГБТ-фракцией, потому что к нам могут обратиться жертвы с гомосексуальной ориентацией. Если помощь нужна срочно, то часть вопросов мы выясняем уже на месте.
Первым делом мы спрашиваем, сколько человеку лет, потому что можем принимать только совершеннолетних. Если ему меньше 18 лет, то передаем телефон всероссийской горячей линии для несовершеннолетних. Далее мы выясняем, в безопасности ли сейчас жертва и может ли говорить. Бывает, что она звонит, но в этот момент рядом кто-то есть, тот же абьюзер, либо он оказался рядом после звонка. Тогда мы должны дать ей понять, что она может перезвонить позже или мы сделаем это сами в удобное для нее время. Если она в безопасности и может говорить, то расспрашиваем дальше: находится ли она в Москве, потому что убежище мы пока предоставляем только в Москве. Если она не в Москве, то мы предлагаем связать ее с юристом либо психологом. В основном, просят психолога, за юридической помощью обращаются нечасто.
Если жертве нужно убежище, то ко мне могут обратиться, чтобы я вызвала такси, но не до самого убежища, а до места поблизости. Там пострадавшую встречают очные волонтеры, если у кого-то не получается, а у меня есть возможность, то очным волонтером выступаю я. Я приезжаю на место, и мне нужно убедиться, что пострадавшая одна и это не какой-то агрессивно настроенный абьюзер, который пытается найти свою жену.
Глеб: Мы работаем круглосуточно, если понадобится, я готов приехать в шелтер в любое время дня и ночи, потому что очные волонтеры должны быть готовы к тому, что их могут вызвать в любое время суток.
Когда жертва приезжает в ночи, может быть такая вероятность, что с ней поехал ее пьяный муж, который ее и избил.
Тогда нужно с грозным видом, желательно, самому не вмешиваясь, встретить пострадавшую, в том числе для ее спокойствия, и показать ей, что она не одна. Как правило, когда абьюзеры рядом видят другого физически крепкого человека, то ни о каком физическом насилии речи не идет.
Марина: Я говорю с жертвой, выясняю какие-то данные и если это действительно тот человек, которому нужна помощь, я веду ее в убежище. Мы заселяем пострадавшую и выясняем список срочно необходимых вещей. А так по продуктам у нас есть общий волонтер со «Взаимопомощью», и нам легко с ними связываться, чтобы они могли подогнать то, что есть у них, под индивидуальные потребности. Если пострадавшей нужно ездить на работу, то надо понять, насколько она сама может ездить и безопасно ли это для нее. Преследование жертвы и поиск ее местонахождения со стороны абьюзера – большая проблема. Нужно все сделать так, чтобы она могла не выходить из убежища, обеспечить ей все условия, чтобы она продолжала чувствовать себя комфортно. Либо волонтеры сопровождают ее на работу и с работы.
Фото: Getty Images/Igor Ustynskyy
Расскажите о трудных случаях, с которыми вы столкнулись за время работы. Что вы чувствуете в такие моменты?
Адда: Трудные случаи — это самое сложное, о чем можно говорить, потому что об этом говорить нельзя. Об этом удобно рассказывать, когда это большой центр, который долго существует и уже успел закрыть несколько кейсов. У нас все случаи пока открыты, ведь эти женщины все еще живут у нас, и рассказывать их истории я считаю не очень этичным.
Эрвин: Самые трудные случаи происходят тогда, когда нам звонят из регионов. Оттуда приходят довольно страшные истории. Многие не знают, что есть другие горячие линии и шелтеры. У нас есть готовый список со всеми этими ресурсами, куда человек может обратиться.
Был довольно тяжелый случай из Питера. Человек рассказывает, что над ним издеваются и ему срочно нужна помощь, но на это ты можешь сказать ему лишь: «Мы работаем только в Москве, простите пожалуйста. Но давайте мы сейчас проверим, может ли другой центр вас принять». И его действительно приняли в местном центре, но мы как можно быстрее хотим открыться в Питере и перейти на другие регионы. Пока что больше всего обращений было из Москвы.
Марина: Я испытываю сочувствие, но стараюсь держать себя в руках. Когда поступали крайне тяжелые звонки, очень помогало ориентироваться по скрипту и задавать вопросы последовательно. По возможности стараюсь концентрироваться на определенных действиях, на том, чем я могу помочь в данной ситуации. Так как я работаю с жертвами, я тоже постоянно общаюсь с психологом, потому что по очень многим кейсам мне нужна его помощь, а иногда мне необходимо рассказать ему о своих эмоциях. Не все я могу самостоятельно рационализировать и мне нужен взгляд профессионала со стороны.
Претензии к проекту
У фем-сообщества возникло много вопросов к «Крепости», а точнее, к организатору проекта и лидеру «Гражданского общества» Михаилу Светову. Он часто критикует феминизм и публикует на сайте шелтера устав своей политической организации. Это вызвало негативную реакцию — к примеру, авторы проекта Freie Frauen считают, что Михаил вместе со своим соратником Ярославом Конвеем создали «диктатуру» и авторитарную организацию, в которой контролируют весь процесс вдвоем. Влияют ли личные и политические взгляды Светова и Конвея на проект и работу волонтеров? Как вы считаете, может ли волонтерская деятельность сочетаться с политикой?
Адда: Мне кажется, фем-сообщество поразило, что во главе проекта стоят Светов и Конвей, потому что они скорее правые ребята, а люди, которые такой темой занимаются, либо аполитичны, либо больше левые. Активисткам стало некомфортно, что с ними не посоветовались, а просто взяли и открылись, к тому же сказали, что будут учиться походу.
Наши политические взгляды никак не отражаются на работе с подопечными.
А если говорить про устав «Гражданского общества» на сайте «Крепости», то можно начать с того, что сайт проекта пока что находится не на собственном домене, а на домене «Гражданского общества». Я думала об этих претензиях, но пришла к выводу, что все-таки это нормально, потому что должна быть прозрачность. Тебе никогда не удастся абстрагироваться от своих взглядов и будет даже лучше, если ты зайдешь на сайт и сразу поймешь, что это за проект, кто его сделал и с какими взглядами.
Марина: Светов и Конвей организовали «Гражданское общество», и в нем нет понятия вертикальной власти. В уставе у них есть какие-то полномочия, как у Совета, но я пока что ни разу не видела примеров того, что они применяли санкции к кому-то конкретному. Например, в нашей феминистической фракции есть чаты, где ведется своя независимая деятельность: девушки пишут статьи, устраивают дебаты. Ни к чему из этого Михаил Светов никакого отношения не имеет.
Светов и Конвей – организаторы, или стартап-менеджеры проекта. Они не вмешиваются в деятельность волонтеров вообще. Они даже никогда не были в убежище. Все, что они сделали – договорились с владельцем помещения и перечисляют деньги за его аренду. Еще они занимаются раскруткой: как медийная личность Светов постоянно упоминает о «Крепости», это все делается для привлечения донатов. Он никогда не лезет туда, куда ему лезть не стоит. Даже на своих стримах он акцентирует внимание, что он не специалист по домашнему насилию и не может выступать экспертом. Да, он критиковал какие-то феминистические идеи, потому что у нас сейчас такое время, когда у всех есть свое мнение про феминизм. Я считаю не очень правильным характеризовать человека как абсолютное зло по его текущему отношению к тому или иному идеологическому вопросу. Нужно судить только по поступкам. В Михаиле Светове я не вижу негативную личность, потому что его действия за него свидетельствуют.
Эрвин: Это так забавно звучит: Светов — людоед и кушает детей на завтрак, как вы можете с ним работать. Это не соответствует действительности, потому что он нам не диктует правила. Наоборот, он нас спрашивает, как поступать в той или иной ситуации, потому что в сфере домашнего насилия он не разбирается, даже на уровне фем-активистки. У него есть какой-то бэкграунд: он что-то читал, что-то прослушал, но он не выносит решений по поводу конкретных кейсов и не определяет, взять кого-то или нет. Его взгляды и претензии на самом деле даже не к самому феминизму, а к конкретным личностям, которые находятся с ним в конфликте.
Организатор «Крепости» Михаил Светов. Фото: Илья Питалев / РИА Новости
Дарья: Я сама не являюсь сторонницей Светова. Единственное, что меня останавливало вступить в фемфракцию «Гражданского общества» – его фигура. Я наслышана о всех слухах, которые ходят вокруг него, и изначально у меня было предвзятое к нему отношение. В фемфракцию я вступила только тогда, когда убедилась, что Светов никак не влияет на ее работу. Я думаю, никто из членов организации не чувствует над собой диктатуру и авторитарность.
Светов действительно не про феминизм, но тем не менее он взялся за работу над по сути феминистским проектом. Мы в этом наоборот увидели хороший знак: наша деятельность настолько заметна, что даже политики стали обращать на нас внимание.
Эрвин: В каком-то смысле «Крепость» можно рассматривать как политический проект, потому что мы не хотим, чтобы граждан нашей страны мучили и били. Я думаю, такую политику многие могут поддержать. Волонтерская деятельность есть политическое высказывание, ведь волонтер пытается сделать мир лучше в стране, где это в принципе неприемлемо. Мне кажется, важно создать прецедент, что можно помогать и не зависеть от государства, от грантов, от какого-то экспертного сообщества.
Глеб: Многие люди считают, что они политикой не занимаются, но тем не менее много вещей в нашей жизни – это политика, и проблема домашнего насилия у нас в стране на самом деле политическая, потому что есть проблемы с ведением следствия и т. д.
Марина: Человек одновременно может быть и волонтером, и гражданином. Политические воззрения «Гражданского общества» мало перекликаются с «Крепостью», разве что принцип ненасилия, ведь очевидно, что оно недопустимо. У нас другая цель и «Крепость» – иная сторона нашей деятельности, в том числе и тех людей, которые одновременно участвуют в политике. Я думаю, это важно, что во главе проекта стоят такие политические и медийные личности как Михаил Светов и Ярослав Конвей.
Профессиональное сообщество обеспокоено неподготовленностью волонтеров, ведь об их квалификации нигде не говорится. Глава Центра защиты пострадавших от домашнего насилия Мари Давтян считает, что нужно долго учиться, чтобы работать с жертвами домашнего насилия правильно, а непрофессиональная помощь может навредить всем участникам процесса. Инициаторка проекта Адда Альд в открытом письме пишет, что на обучение времени нет, ведь пострадавшим нужна помощь уже сейчас. Достаточно ли у вас знаний и опыта, чтобы помогать уязвленным людям? Можете ли справляться с экстренными ситуациями, например, когда жертва сама решает вернуться к абьюзеру?
Марина: Тут надо понимать, что подразумевается под волонтерами в других организациях и у нас. Так можно называть всех, кто участвует в работе на безвозмездных началах, в том числе и психологов. В других организациях очень часто под горячей линией подразумевается психологическая поддержка. У нас такого нет, мы просто выясняем нужную информацию, чтобы связать со специалистом либо вызвать такси. У нас нет цели помочь тут же на месте в телефонном разговоре. Людей, которые принимают звонки, к этому не готовят, потому что этим они заниматься не будут. Поэтому важно понимать, кто что делает. Чтобы получать список продуктов и привозить их, специализированной подготовки, на мой взгляд, не требуется.
Эрвин: Волонтер, у которого нет квалификации, не оказывает психологическую помощь. У него есть определенный набор действий: он приходит, улыбается, говорит «вот ваша еда», разворачивается и уходит. Дальше в работу вступают наши психологини и юристы.
Марина: При приеме каждый волонтер проходит собеседование: выясняются его взгляды, его поведение и то, что он скажет в той или иной ситуации. К пострадавшим не допустят человека, который даже в обычном общении допускает виктимблейминг (когда жертву обвиняют в совершенном над ней преступлении – Прим. ред.) или какие-то мизогинные высказывания. К тому же, нас постоянно инструктируют, чтобы с подопечными мы общались по минимуму. Это важно, потому что эту работу должны делать психологи.
Если я вижу, что не могу получить определенный ответ, то я не буду давить, а попрошу помощи у специалиста, который пообщается с жертвой и выяснит у нее, как лучше поступить. Очень часто подопечные стесняются принимать помощь и лишний раз попросить. В условиях, когда их постоянно попрекали и обвиняли по любому поводу, они чувствуют себя кругом виноватыми, и в этом случае их потребности лучше узнавать через психолога.
Глеб: Человек находится сам в своей ситуации, и чтобы не травмировать его еще больше, лучше говорить с ним на чисто утилитарные темы: нужно ли что-то принести, проводить или встретить и т. д. Очным волонтерам не сообщают детали случившегося с жертвой, об этом могут знать только психологи. Нам могут рассказать, но только с согласия подопечной.
У меня достаточно большой опыт волонтерства в психологически сложных ситуациях. До «Крепости» я был волонтером в проекте «МотоМосква ДТП». В нем мотоциклисты приезжают на место ДТП и помогают пострадавшим. Там я видел много конфликтов, людей, превращенных в фарш, и то, как над ними плачут родственники. У меня появился опыт работы с людьми, которые находятся в шоке, горе и прочих неадекватных состояниях. А для того, чтобы носить пакеты из магазина, особо опыт не нужен. Во всяком случае в пределах своей компетенции я могу вести себя профессионально.
Марина: Волонтеры не проходят какое-то специальное обучение в сертифицированных центрах, но со всеми методическими материалами от этих самых центров все в обязательном порядке ознакомлены. Все знают про цикл насилия, все понимают, что жертвы травмированы, зависимы и могут вернуться к абьюзеру, и в этом нет нашей вины. Если есть возможность, мы даем пострадавшей понять, что она может вернуться к нам снова. Это передается через психолога. Даже если по каким-то причинам жертва не может связаться с психологом, то все взаимодействие мы все равно обсуждаем со специалистом. Она есть во всех наших чатах и может быстро нас проконсультировать. Если происходят такие экстренные ситуации, у нас проводятся разъяснения, что случилось и почему никто не виноват.
Эрвин: У нас уже был случай, когда жертва вернулась к абьюзеру, но потом она все же приехала к нам обратно и даже не задумалась обратиться куда-то еще.
Марина: Важно понимать, что жертвы, которые обращаются к нам за помощью, все еще свободные дееспособные люди, и мы не можем и не будем ограничивать их действия. Психологи и юристы могут давать рекомендации, как общаться с абьюзером. Но мы не в силах их удержать, если они хотят вернуться. Такие ситуации могут случаться, их не избежать, но к этому все готовы.
Какие меры предпринимаются, чтобы обезопасить пострадавших от агрессоров, а волонтеров от возможных обвинений в похищении?
Адда: Мы снимаем помещение, и если наше местоположение будет скомпрометировано, то мы просто переедем в другое место.
Марина: Очень важно держать место в тайне, его даже лишний раз не упоминают в чатах. Очные волонтеры знают, где оно находится, а волонтерам, которые работают, например, в колл-центре, даже нет необходимости знать о нем.
Адда: Мы также составили договор с подопечными, который при заселении им нужно подписать. Там сказано, что они не должны раскрывать свое местоположение абьюзеру и кому-либо еще, в противном случае мы будем вынуждены с ними попрощаться. Когда к нам заселяются пострадавшие, мы меняем им симки и следим за тем, чтобы на их телефонах не было номера самого убежища.
Марина: Мы записываем поступающие звонки. В случае чего поднимаются все возможные доказательства, переписки, например. У нас есть отдельный чат для волонтеров «Крепости» и мы не выдаем их личную информацию в чаты «Гражданского общества». Также не разглашаются домашние адреса волонтеров, подопечным достаточно знать только имя и номер. Если вдруг случается такая ситуация, когда волонтеру звонит агрессор с угрозами, есть инструкция, согласованная с юристами и психологами, как реагировать в таком случае: не оскорблять и не обвинять, записывать разговор, если есть такая возможность, и т.д.
Сообщество Equality заметило у психолога шелтера Глеба Багрянцева паблики и репосты во ВКонтакте, высмеивающие феминизм и даже домашнее насилие. Позже Багрянцев был отстранен от работы и ожидает супервизии (когда более опытный психотерапевт наблюдает за работой коллеги и помогает ему исправлять ошибки — Прим. ред.). Как вы считаете, так ли важно то, на какие паблики подписан специалист, работающий с жертвами домашнего насилия? Чем Багрянцев занимается сейчас и прошел ли он уже супервизию?
Адда: За набор волонтеров отвечает Роза Позднякова. Она решила отстранить Глеба. Он вернется к работе с волонтерами и пострадавшими мужчинами после супервизии. Думаю, он ее пройдет. У нас есть хорошие психологи, которые готовы его супервайзить, осталось только это все организовать. Возможно, он будет консультировать и женщин, но только если они сами того захотят.
Дарья: Мы и так планировали супервизии и для психологов, и для волонтеров, еще до претензий. Мы понимаем, что время от времени это необходимо всем работникам шелтера.
Марина: Мы старались после этой ситуации выяснить, как проходят терапевтические сеансы. Как мы узнали, психологи в принципе не могут транслировать какие-то свои личные взгляды во время работы, и именно в этом заключается их профессионализм.
Глеб: Это профессионал, который абстрагируется при работе с клиентом от своего собственного эго. В случае, если по каким-то причинам ему некомфортно работать с человеком, он деликатно отказывается.
Марина: Ознакомившись со всеми методическими материалами, мы все же пришли к решению, что с пострадавшими женщинами лучше взаимодействовать психотерапевту женщине. У нас появилась другая психологиня, у нее есть опыт работы с жертвами домашнего насилия и даже собственный опыт преследования. Сейчас, в основном, она курирует пострадавших. Есть и другая специалистка, которая ведет практику и взаимодействует с подопечными. Не стоит забывать, что мы не запрещаем просить помощи у других организаций. Самое главное, что у нас есть – это убежище, а за правозащитой и психологической поддержкой пострадавшие могут обращаться к тем специалистам, к каким посчитают нужным.
Адда: Я считаю, что претензия к подпискам очень мелкая. Есть личный блог человека, а есть его профессиональная работа. Эти вещи не всегда пересекаются. Это может на что-то влиять, а может и не влиять.
Эрвин: Я не считаю эти претензии обоснованными. Человек просто получил хейт за свои слова, может быть, они были не очень красивыми, но он ничего физически плохого не сделал. Ты можешь смотреть какие-то нехорошие паблики и не переносить это на своих подопечных. У нас в стране практикуют сотни специалистов этого профиля. Можем ли мы у каждого из них прошерстить соцмедиа и проверить, чтобы у него не было никакого сомнительного лайка или коммента? Это же какой-то тоталитаризм и нездоровая ситуация.
Дарья: Я сама подписана на паблики организаций, которые никоим образом не соответствуют моим взглядам, чтобы я видела, о чем эти организации говорят. Это как феминистки, которые подписываются на канал Позднякова (лидер сообщества «Мужское государство», женоненавистник — Прим. ред.). Не знаю, насколько это применительно к Глебу Багрянцеву, но я думаю, что человек имеет право на личную жизнь и свои взгляды. Если они никак не пересекаются с профессиональной деятельностью, то почему бы и нет.
Марина: Я не специалист, поэтому не могу сказать, насколько в профессиональном сообществе акцентируют на этом внимание. Я знаю, что у его руководства никогда не возникало подобных вопросов, и уровень его квалификации оценивался не по подпискам, а по его образованию и опыту. Не могу ответить на этот вопрос однозначно. Если транслируются какие-нибудь откровенные антифеминистические взгляды, то мне, как феминистке, было бы сложно обращаться к такому человеку за помощью. Но если бы я об этом не знала, то уверена, что на приеме и не узнала бы.
На сайте проекта написано, что максимальное время пребывания в шелтере – 10 дней. Однако Мари Давтян считает, такого срока недостаточно, чтобы вывести человека из кризиса. После этих 10 дней он может вернуться к агрессору и ситуация станет еще хуже. Почему именно такой срок и действительно ли за это время возможно вывести жертву из абьюзивных отношений?
Дарья: Наверное, мы не совсем правильно сформулировали (организаторы уже переформулировали ответ на вопрос «Как долго я могу жить в “Крепости”» в разделе FAQ, скоро исправят и на сайте – Прим. ред.). За эти 10 дней подопечная должна решить, готова ли она принять юридическую помощь, в этом случае проживание можно увеличить до окончания юридического процесса.
Эрвин: Например, женщина хочет оформить развод со своим абьюзером. Оформит она его не прямо сейчас, потому что это эмоционально тяжело для нее. Конечно же, за 10 дней ситуация не решится. Но она должна хотя бы что-то делать, потому что
человеку в ситуации домашнего насилия легко попасть в зону комфорта: нет никаких дедлайнов и обязательств и не знаешь, что делать.
Неизвестность – довольно страшный фактор. Мы даем известность и говорим, что 10 дней вы у нас поживете, может быть вам станет легче, может быть мы перенаправим вас куда-то еще, а может быть вы согласитесь работать с адвокатами и психологами, не обязательно даже с нашими, и будете пытаться эту ситуацию разрешить. И вы можете оставаться, пока ее не разрешите.
После выхода статей с претензиями к «Крепости» Адда Альд сообщила изданию «Такие дела», что организаторы шелтера из всего стараются выносить что-то полезное. Изменилось ли с тех пор что-то в «Крепости»?
Адда: Я увидела много комментариев от Насилию.нет, Мари Давтян и руководительницы «Китежа», от последней комментарии были самые адекватные. Они упоминали про договор и безопасность. После этого я подумала, что действительно надо составить договор, которым мы пользуемся сейчас. Мы также учимся на примере историй с другими кризисными центрами. Например, после конфликта подопечной «Китежа» с этим убежищем мы решили особое внимание в договоре уделить неразглашению местонахождения нашего убежища [подопечная «Китежа» рассказала, что в кризисном центре с ней плохо обращались. Организаторы шелтера обвинили ее в том, что тем самым она скомпрометировала местоположение убежища, хотя оно не держалось в тайне и не раз упоминалось в публикациях – прим.].
Эрвин: Какие-то изменения произошли, но в принципе, многое в том, в чем нас обвиняли, действительности не соответствовало. Психолог больше с нами не работает. Мы стали более тщательно отслеживать то, что наши волонтеры делают. У нас появилось больше всякой интересной документации насчет того, как взаимодействовать с пострадавшими.
Марина: Мы по максимуму ограничили взаимодействие волонтеров с пострадавшими. Усилили другие рекомендации: по возможности, не обмениваться номерами и не переписываться лично и т.д. Любые кейсы, если что-то заходит дальше списка продуктов, мы обсуждаем с психологинями.
Эрвин: Проблема в том, что все эти скандалы и тушение пожаров отнимают много времени. Можно было бы написать больше важных инструкций, но вместо этого ты объясняешь всем, что нет, мы не ели сегодня детей и вчера мы тоже их не ели. Наверное, самое главное изменение – мы научились не реагировать больше на необоснованные претензии. Мы понимаем, что из-за ситуации со Световым такие вопросы будут продолжаться раз за разом и это невозможно остановить. Есть люди, которые его ненавидят, это даже не основано на чем-то конкретном. Мы решили, что больше не будем отвечать на нерациональные запросы. Если у вас есть какая-то конкретная претензия по поводу того, что мы сделали или не сделали, допустим, не приняли какой-то звонок, тогда с этим еще можно что-то сделать. А что делать с претензиями на уровне идеологии – я не знаю.
Адда: Была пара серьезных случаев, когда я помогала проекту очно. После этого я прихожу домой и муж говорит, что, наверное, тебе тяжело. Я отвечаю, что наоборот, ведь все те претензии, которые мы получили от активисток, ничто по сравнению с тем, что я реально кому-то помогаю. Мне от этого хорошо, и все скандалы из интернета отходят на второй план.
Фото: istockphoto.com
Как бороться с домашним насилием
Что может сделать каждый человек, чтобы помочь борьбе против домашнего насилия?
Глеб: Самому отказаться от насилия и быть честным. Огромное количество проблем во взаимоотношениях с людьми случаются из-за того, что они недостаточно откровенны с собой и друг с другом.
Адда: Не надо молчать. Когда возникают такие случаи, нужно их афишировать, например, постить о них в соцсетях и говорить, что так делать не стоит. Так в обществе сформируется неприятие насилия в семье, ведь судя по тому, что мы видим сейчас, в некоторых головах это считается нормальным.
Эрвин: Самое страшное – это когда человек думает, что раз бьет, значит просто у них такие отношения и так принято. Нет, это не принято. И нет, это не отношения. Бьет – значит бьет. Также нужно активно принимать участие в жизни своих близких. Мы хотим, чтобы все смели брать и помогать, не спрашивая у кого-то разрешения.
Дарья: Конечно же, для начала нужно изучить, как это делать правильно, чтобы не травмировать человека еще больше. Необходимо быть самому осведомленным и рассказать об этом своим знакомым, чтобы в случае чего они могли быстро уйти или убежать.
Марина: Человеку, который столкнулся с домашним насилием, надо дать понять, что его поддержат. Очень многие жертвы со временем социально дистанцируются и им не к кому обратиться за помощью. В этом случае можно передать информацию о признаках абьюзивных отношений и телефоны, куда обращаться. Любой человек может помочь тем, что не будет вредить. Как минимум не будет обвинять, транслировать вредную повестку, что кто-то сам виноват и насилие можно заслужить.
К нам часто обращаются близкие люди пострадавших и спрашивают, как можно помочь. Мы передаем им чек-лист по признакам домашнего насилия и рассказываем, какую помощь мы можем оказать. Иногда мы связываем с психологом, и близкий человек жертвы может описать свои чувства и предполагаемую помощь. Специалист говорит, что можно, а что нельзя говорить в таких случаях.
Дарья: Также люди должны требовать закон о противодействии домашнему насилию, который у нас, к сожалению, не принят.
Эрвин: Не нужно смотреть и думать, что оно само все разрешится, что доброе государство что-то сделает. Оно не собирается этим заниматься. Пока люди сами не поймут, что кроме них за эту проблему никто не возьмется, то бороться с домашним насилием – это как море пытаться вычерпать чашкой.
Понравилась статья? Тогда поддержите нас деньгами, чтобы мы могли и дальше писать материалы!
Наш журнал существует только на средства читателей. Ваши донаты подарят нам немного уверенности и возможность платить авторам за работу.
Возможно, вас еще заинтересует:
